«Реакция публики зависит прежде всего от того, как ведут себя сами библиотекари. Если они с беспокойством говорят о своей профессии или начинают рассматривать библиотечное дело в терминах других наук (и прежде всего информатики), окружающие начинают воспринимать библиотекарей как униженных или незначительных людей. Если же вы веселы и не стесняетесь того, что вы являетесь библиотекарем, посетители библиотеки это запомнят и впредь будут относиться к библиотекарям гораздо лучше. Надо говорить правду, чем занимается каждый конкретный библиотекарь, и не прятаться за красивыми терминами»

К. Кунц

Постоянные читатели

вторник, 29 июня 2010 г.

Информация к размышлению: каким видит библиотекаря общество....

 
Образ библиотекаря в литературных произведениях

Дорогие коллеги!

   Наша с вами профессиональная судьба, которую невозможно отделить от личной, а значит вся наша жизнь заключена в книге. Это наш Бог, это наше наслаждение и наваждение, для многих – проклятие. Да, да, именно так. Подчас любовь к книге делает из нас однолюбов, и мы приносим жертву этой страсти, навсегда оставаясь вдвоем только с ней – с книгой.
   Судьба библиотекаря – смотреть в книгу! Видеть в книге собственное отражение или самой отражаться от книги. Такая жизнь сформировала определенный образ. Прекрасный образ в наших собственных глазах! Но как показывают примеры из художественной литературы – весьма неадекватный в глазах писателей, журналистов, то есть тех, кто озвучивает и одновременно предопределяет общественное мнение.
   Совершенно случайно в последнее время в круг моего чтения вошли книги, где в той или иной мере   давались образы библиотекарей. Чаще всего они разительно расходились с моим собственным представлением о профессии, и меня заинтересовал вопрос: каков традиционный психотип библиотекаря в художественной литературе?

   Предлагаю вам подборку характеров из произведений, которые мне запомнились в связи с затронутой проблемой. Одни из них дают конкретную характеристику героини, поэтому предлагаю их как выдержки из рассказов, другие открывают внутренний мир библиотекаря через действие, диалог, зачастую на отвлеченную тему. В последнем случае я попыталась обобщить и сформулировать свое понимание прочитанного.
   Бабель, И.Э. Публичная библиотека
   Сочинения. В 2-х т. Т.1. Рассказы 1913-1924.; Публицистика; Письма. – М.: Худож. лит., 1990. - 478 с.
   Пренебрежительное отношение этого талантливого автора к библиотеке и библиотекарю вызывает удивление:
   «То, что это царство книги, чувствуется сразу. Люди, обслуживающие библиотеку, прикоснулись к книге, к отраженной жизни и сами как бы сделались лишь отражением живых, настоящих людей.
Даже служители в раздевальной загадочно тихи, исполнены созерцательного спокойствия, не брюнеты и не блондины, а так – нечто среднее.
   Дома они, может быть, под воскресенье пьют денатурат и долго бьют жену, но в библиотеке характер их не шумлив, неприметен и завуалированно-сумрачен.
   В читальном зале – служащие повыше: библиотекари. Одни из них – «замечательные» – обладают каким-нибудь ярко выраженным физическим недостатком: у этого пальцы скрючены, у того съехала набок голова и так и осталась.
   Они плохо одеты, тощи до крайности. Похоже на то, что фанатически ими владеет какая-то мысль, миру неизвестная.
   Хорошо бы их описал Гоголь!
   ...у библиотекарей «незамечательных» – начинающаяся нежная лысина, серые чистые костюмы, корректность во взоpax и тягостная медлительность в движениях. Они постоянно что-то жуют и двигают челюстями, хотя ничего у них во рту нет, говорят привычным шепотом; вообще, испорчены книгой, тем, что нельзя сочно зевнуть».

   Чапек, К. Куда деваются книги
   Избранное: Рассказы. Очерки. Афоризмы. – Мн.: Изд-во БГУ, 1982. – 382 с., ил.
   Все мы любим рассказы, юморески писателя. Смешливо-добродушная улыбка появляется, когда читаешь эту миниатюру. Наши герои карикатурны, но я не чувствую обиды на автора, потому что доброта – определяющая черта его творчества:
   «Иной человек, как говорится, ни к чему не может себя пристроить. Такие никчемные создания обычно поступают на службу куда-нибудь в библиотеку или редакцию. Тот факт, что они ищут себе заработок именно там, а не в правлении Живностенского банка или Областном комитете, говорит о неком тяготеющем над ними проклятии. Я тоже одно время принадлежал к таким никчемным созданиям и тоже поступил в одну библиотеку. Правда, карьера моя была весьма непродолжительна и мало успешна: я выдержал там всего две недели. Однако могу все же засвидетельствовать, что обычное представление о жизни библиотекаря не соответствует действительности. По мнению публики, он весь день лазает вверх и вниз по лесенке, как ангелы в сновидении Иакова, доставая с полок таинственные, чуть не колдовские фолианты, переплетенные в свиную кожу и полные знаний о добре и зле. На деле бывает немного иначе: библиотекарю с книгами вообще не приходится возиться,– разве что измерит формат, проставит на каждой номер и как можно красивей перепишет на карточку титул. Например, на одной карточке:
   «Заоралек, Феликс Ян. О травяных вшах, а также о способе борьбы с ними, истреблении их и защите наших плодовых деревьев от всех вредителей, особенно в Младоболеславском округе.   Стр. 17. Изд. автора, Млада Болеслав, 1872».
   На другой:
   «Травяная вошь» – см. «О тр. в., а также о способе борьбы с ними» и т. д.
   На третьей:
   «Плодовые деревья» – см. «О травяных вшах» и т. д.
   На четвертой:
   «Млада Болеслав» – см. «О травяных вшах и т. д., особенно в Младоболеславском округе».
   Затем все это вписывается в толстенные каталоги, после чего служитель унесет книгу и засунет ее на полку, где ее никогда никто не тронет. Все это необходимо для того, чтобы книга стояла на своем месте».

   Солженицын, А.И.
   Раковый корпус: Повесть. – М.: Худож. лит., 1990. – 462 с.
   Один из персонажей некто Алексей Филиппович Шулубин – в молодости боевой командир, позже «красный профессор» – преподаватель философии. Он избежал сталинских лагерей, но на воле прошел все стадии запугивания, унижения. В действии романа Шулубин – библиотекарь, полностью сломленный, несчастный человек. Профессия библиотекаря оказалась тем крайним пределом, до которого можно было унизить человека. Вот что он говорит о своей жизни и своей настоящей работе:
   «...Скажите, разве человек – бревно?! Это бревну безразлично – лежать ли ему в одиночку или рядом с другими брёвнами. А я живу так, что если потеряю сознание, на пол упаду, умру – меня и несколько суток соседи не обнаружат... я по-прежнему остерегаюсь, оглядываюсь! Вот как. Вот куда меня припёрли... А я кончил сельскохозяйственную академию. Я ещё кончил высшие курсы истмата-диамата. Я читал лекции по нескольким специальностям – это всё в Москве. Но начали падать дубы. В сельхозакадемии пал Муралов. Профессоров заметали десятками. Надо было признать ошибки? Я их признал! Надо было отречься? Я отрёкся! Какой-то процент ведь уцелел же? Так вот я попал в этот процент. Я ушёл в чистую биологию – нашёл себе тихую гавань!.. Но началась чистка и там, да какая! Прометали кафедры биофаков. Надо было оставить лекции? – хорошо, я их оставил. Я ушёл ассистировать, я согласен быть маленьким!
   – Уничтожались учебники великих учёных, менялись программы – хорошо, я согласен! – будем учить по новым. Предложили: анатомию, микробиологию, нервные болезни перестраивать по учению невежественного агронома и по садоводной практике. Браво, я тоже так думаю, я – за! Нет, ещё и ассистентство уступите! – хорошо, я не спорю, я буду методист. Нет, жертва неугодна, снимают и с методиста – хорошо, я согласен, я буду библиотекарь, библиотекарь в далёком Коканде! Сколько я отступил! – но всё-таки я жив, но дети мои кончили институты. А библиотекарям спускают тайные списки: уничтожить книги по лженауке генетике! уничтожить все книги персонально таких-то! Да привыкать ли нам? Да разве сам я с кафедры диамата четверть века назад не объявлял теорию относительности – контрреволюционным мракобесием? И я составляю акт, его подписывает мне парторг, спецчасть – и мы суём туда, в печку – генетику! левую эстетику! этику! кибернетику! арифметику!..»

   Эренбург, И.Г. День второй
   Собр. соч. в 8 т. Т. 3. Бурная жизнь Лазека Ройтщванеца; День второй; Книга для взрослых: Романы. – М.: Худож. лит., 1991. – 607 с.
   Глядя на героиню этого романа, библиотекаря Наталью Петровну Горбачеву, «люди думали, что она похожа на книжного жучка и что в ее голове только номера каталога. Другим она казалась большой уродливой буквой...
   Наталья Петровна Горбачева не спасала ни свою жизнь, ни добро, ни революцию. Она спасала книги. Она была одинока, немолода и некрасива. Никто не знал даже, как ее зовут – говорили: библиотекарша. Они не знали Натальи Петровны.
   В начале революции она ошеломила город. На заседании Совета обсуждался вопрос, как отстоять город от белых. Чашкин, надрываясь, ревел: «Товарищи, мы должны умереть, но спасти революцию!» Тогда на эстраду вскарабкалась маленькая, щуплая женщина в вязаном платке и закричала: «Сейчас же уведите этих солдат! Они сидят внизу и курят. Каждую минуту может начаться пожар!..» Председатель сурово прервал ее: «Товарищ, вы говорите не к порядку дня». Но женщина не унималась. Она подняла руки вверх и закричала: «Разве вы не знаете, что в нашей библиотеке десятки инкунабул!» И хотя никто не знал, что такое эти «инкунабулы», люди, обмотанные пулеметными лентами, смягчились: они вывели из библиотеки красноармейцев.
Не одну ночь Наталья Петровна провела на боевом посту. Ей казалось, что она может отстоять книги и от людей, и от огня. Она молила бородатых крестьян: «Это народное добро! Это такое богатство!» Она кричала на щеголеватых офицеров: «Вы не смеете так говорить! Это не казармы! Это строгановская библиотека!» Она старалась понять, как нужно разговаривать с этими несхожими людьми. Они стреляли друг в друга. Они хотели победы. Она хотела спасти книги.
   Город зябнул и голодал. Наталья Петровна получала восьмушку мокрого хлеба и спала в большой, насквозь промерзшей комнате. Весь день она просиживала в нетопленой библиотеке. Она сидела одна – людям в те годы было не до книг. Она сидела, закутанная в какое-то пестрое тряпье. Из тряпья торчал суком острый нос. Глаза тревожно посвечивали. Изредка заходил в библиотеку какой-нибудь чудак. Увидев Наталью Петровну, он шарахался прочь: она походила не на человека, но на сову.
   Как-то Наталья Петровна повстречалась с профессором Чудневым. Профессор стал жаловаться на голод и холод. Он жаловался также на грубость жизни...Она его прервала: «Что же, я очень счастлива! У меня интересная работа. Я вас не понимаю, Василий Георгиевич! Значит, по-вашему, я должна была все бросить? А что стало бы с библиотекой?»
   Она раскрывала старые книги и подолгу любовалась фронтисписами. Музы показывали дивные свитки, и они играли на лютнях. Титаны поддерживали земной шар. Богиню мудрости сопровождала сова. Могла ли Наталья Петровна догадаться, что она похожа на эту грустную птицу? Она рассматривала гравюры: сон в летнюю ночь или подвиг Орлеанской девы. Иногда ее волновало начертание букв. Она прижимала к груди книжку и повторяла, как завороженная: «Эльзевир!» Когда она брала с полки первое издание стихов Баратынского, ей казалось, что это не книга, но письмо от близкого человека. Баратынский ее утешал. Потом ее веселил лукавый Вольтер. Рядом с ней были газеты Французской революции. Они чинно стояли на полках в красивых сафьяновых переплетах. Она заглядывала в эти газеты, и газеты кричали: «Heт хлеба! Нет топлива! Мы окружены врагами! Мы должны спасать революцию!» Она слышала голоса людей. Тусклые пожелтевшие листки помогали ей понять ту, вторую жизнь, которая шумела вокруг здания библиотеки. Когда же, измученная, она готова была пасть духом, она раскрывала «Лоджи» Рафаэля, и она замирала в темной холодной библиотеке перед той красотой, которую не вмещали ни громкие годы, ни маленькое человеческое сердце.
   С тех пор прошло немало времени, и библиотека наполнилась гулом. Она отстояла библиотеку. Чашкин полушутя-полувсерьез сказал: «Вы, товарищ Горбачева, молодчина! Вам нужно выдать орден Красного Знамени». Наталья Петровна смущенно покраснела: «Глупости! Но я хочу вас попросить об одном: достаньте дрова. Библиотеку то топят, то не топят. Я привыкла, но книги от этого очень портятся».
   Она по-прежнему не знала покоя. Внизу, под библиотекой, устроили кинематограф. Как некогда призрак пожара преследовал Наталью Петровну, она боялась, что книги погибнут от сырости. Она боялась также, что приедут люди из Москвы и увезут самые ценные книги. С недоверием она поглядывала на новых читателей: они слишком небрежно перелистывали страницы. Она подходила к ним и жалобно шептала: «Товарищи, пожалуйста, осторожней!» Она страдала оттого, что никто из этих людей не чувствовал к книгам той любви, которая переполняла ее сердце. Они брали книги жадно, как хлеб, и у них не было времени на любование.
   Она хотела сразу спросить его (Сафонова Володю – читателя библиотеки – Б.С.)обо всем: почему его смутил Свифт, что означает выписка из Эразма, какие переплеты он больше любит, видал ли он ранние издания Шекспира... Но она ни о чем его не спрашивала. Она только еще раз сказала: «Вы ведь любите книги?» Тогда Володя усмехнулся – вот так он усмехался, читая Свифта. «Вы думаете, что я люблю книги? Я вам скажу откровенно: я их ненавижу! Это как водка. Я не могу теперь жить без книг. Во мне нет ни одного живого места. Я весь отравлен... Я спился. Вы понимаете, что значит спиться? Только алкоголиков лечат. А от этого нет лекарств. Бессмыслица, но факт. Будь это в моих силах, я поджег бы вашу библиотеку. Вот принес бы керосина, а потом – спичкой. Ах, как это хорошо было бы! Представьте себе...» Он не докончил фразы: он поглядел на Наталью Петровну и сразу замолк. Она дрожала как в лихорадке. Володя спросил: «Что с вами?» Она не ответила. «Вам воды надо... Пожалуйста, успокойтесь!..» Наталья Петровна молчала. Тогда Володя крикнул: «Эй, товарищ! Вы бы воды дали!..» Служитель Фомин принес кружку, полную доверху. Он бормотал: «Довели! Паек-то у нее – кот наплакал. Граммы!
Поглядеть страшно: кожа да кости». Наталья Петровна, опомнившись, сказала: «Уберите воду – вы можете замочить книги». Потом она строго поглядела на Сафонова: «Уйдите! Вы хуже всех. Вы варвар. Вы поджигатель». Володя неловко помял кепку в руке и вышел.
   Нескладно всхлипывая, Наталья Петровна говорила: «Книги – большая вещь! Он это зря сказал, их нельзя сжечь, их надо хранить. Вы, товарищ... Как вас зовут? Валя? Вы, Валя, идете к настоящей правде. Я вам сейчас покажу замечательные книги. Пойдемте туда, наверх!»
Она повела девушку на верхний этаж. Там хранились самые ценные книги, и Наталья Петровна никогда не пускала туда посетителей. Она сразу хотела показать Вале все: и Баратынского, и Французскую революцию, и Минерву с совой. Она говорила: «Вот возьмите эту большую. Вы сильней меня. Я не могу поднять – я очень ослабла. Хлеба мало. Но это пустяки. Я ни на что не жалуюсь. Наоборот, я так счастлива! Вот эту... Дайте сюда, скорей! Это – «Лоджи» Рафаэля. Посмотрите – какая красота, какая красота!..»...
   Согласитесь, чистый, святой образ.

   Шукшин, В. М. До третьих петухов
   До третьих петухов: Сказка про Ивана-дурака, как он ходил за тридевять земель набираться ума – разума. – М.: Сов. Россия, 1980. – 96 с., ил.
   В сказке ожившие литературные герои называют библиотекаря «вульгарите», да и содержание разговора, который она ведет, не только не привлекает к героине поклонников, а совсем даже наоборот, делает образ женщины библиотекаря примитивным и пошлым:
   «Как-то в одной библиотеке, вечером, часов этак в шесть, заспорили персонажи русской классической литературы. Еще когда библиотекарша была на месте, они с интересом посматривали на нее со своих полок – ждали. Библиотекарша напоследок поговорила с кем-то по телефону... Говорила она странно, персонажи слушали и не понимали. Удивлялись.
   – Да нет, – говорила библиотекарша, – я думаю, это пшено. Он же козел... Пойдем лучше потопчемся. А? Нет, ну он же козел. Мы потопчемся, так? Потом пойдем к Владику... Я знаю, что он баран, но у него «Грюндик» – посидим... Тюлень тоже придет, потом этот будет... филин-то... Да я знаю, что они все козлы, но надо же как-то расстрелять время! Ну, ну... слушаю...
   – Ничего не понимаю,– тихо сказал некто в цилиндре – не то Онегин, не то Чацкий – своему соседу, тяжелому помещику, похоже, Обломову. Обломов улыбнулся:
   – В зоопарк собираются.
   – Почему все козлы-то?
   – Ну... видно, ирония. Хорошенькая. А? Господин в цилиндре поморщился:
   – Вульгаритэ.
   – Вам все француженок подавай,– с неодобрением сказал Обломов. – А мне глянется. С ножками – это они неплохо придумали. А?
   – Очень уж... того... – встрял в разговор господин пришибленного вида, явно чеховский персонаж.– Очень уж коротко. Зачем так?
Обломов тихо засмеялся:
   – А чего ты смотришь туда? Ты возьми да не смотри.
   – Да мне что, в сущности? – смутился чеховский персонаж. – Пожалуйста. Почему только с ног начали?
   – Что? – не понял Обломов.
   – Возрождаться-то.
   – А откуда же возрождаются?– спросил довольный Обломов. – С ног, братец, и начинают.
   – Вы не меняетесь,– со скрытым презрением заметил Пришибленный.
Обломов опять тихо засмеялся.
   – Том! Том! Слушай сюда!– кричала в трубку библиотекарша. – Слушай сюда! Он же козел! У кого машина? У него? Нет, серьезно? – Библиотекарша надолго умолкла – слушала. – А каких наук? – спросила она тихо. – Да? Тогда я сама козел...
   Библиотекарша очень расстроилась... Положила трубку, посидела просто так, потом встала и ушла. И закрыла библиотеку на замок».

   Володин, А. Идеалистка.
   Для театра и кино: пьесы. – М. – Искусство, 1967. – 312 с.
   «Она сидит (библиотекарь, главная героиня пьесы – Б.С.)за своим столиком и, немного стесняясь, рассказывает:
   – Наша библиотека ведет свою родословную с тысяча девятьсот двадцать шестого года. Тогда мы находились неподалеку отсюда, в маленькой старой церкви. Впрочем, библиотека – это было только название. Книги были свалены так, что не открыть дверей. Ни каталога, ни формуляров, ничего.
   Но я хотела рассказать о наших читателях...»
   И она рассказывает, как впервые встретилась с одним своим давним читателем – С.Н. Баклажановым, который теперь стал профессором, крупным ученым:
   «Социальное происхождение служащий, социальное положение учащийся... Это был первый вузовец в стенах нашей библиотеки. (Поглядывая на Баклажанова.) К вузовцам у меня было двойственное отношение. С одной стороны, я их уважала, но в то же время именно среди них тогда встречались упадничество, моральная распущенность. Надо сознаться, Баклажанов подтвердил мои опасения.
   –Лев Гумилевский, «Собачий переулок» есть?
   –Нет.
   –Пантелеймон Романов есть, «Без черемухи»?
   –Этого рассказа у нас нет.
   –Сергей Малашкин, «Луна с правой стороны»?
   –Тоже нет.
   –«Марию Магдалину» тогда я уж не спрашиваю.
   –И правильно делаете.
   –Что же у вас тогда есть?
   –Если вас интересует литература только такого рода, то должна вас разочаровать.
   –Какого же это рода?
   –Прежде всего примитивная в художественном отношении.
   –Во всяком случае, здесь решаются самые больные вопросы нашей жизни. Все эти вывихи, разложение почему мы должны об этом молчать? Это критикобоязнь.
   –А может быть, вас в этих книгах интересует не критика, а совсем другое? Двусмысленные любовные описания?..
   Библиотекарша сказала это просто, мягко, и Баклажанов немного смутился.
   –Это естественная потребность разобраться в ряде проблем без обывательского лицемерия.
   –Теория «стакана воды»?
   –Да, я считаю, что при коммунизме удовлетворить потребность в любви будет так же просто, как выпить стакан воды. Это сэкономит гигантское количество эмоциональной энергии.
   –И все-таки это будет происходить не так, как вы себе представляете.
   –Откуда вам известно, как я это себе представляю?
  Библиотекарша махнула рукой.
   –А все-таки! А все-таки!..
   Она все же решила вступить в спор.
   –Значит, вы утверждаете, что любви нет? А есть физиологическое явление природы?
   –Да, я утверждаю.
   –Ну и утверждайте. Выбрали книги?
   –А вы что утверждаете? Что вы утверждаете?
   –Не кричите, здесь библиотека.
   –Я высказал свою точку зрения, а вы уклонились. Почему?
   –Потому что мне надоело.
   –Это не довод.
   –Если бы все это говорил какой-нибудь донжуан, было бы еще понятно. Когда это говорите вы мне только смешно.
   –Это тоже не довод.
   –Я знаю, что сейчас модно быть грубым и распущенным. Ну что же, я буду немодная. Я знаю, как некоторые легко сходятся на неделю и как они смеются над теми, кто в любви ищет чего-то большего.
   –Чего-то нет, чего-то жаль, чего-то сердце мчится вдаль. Чистейшей воды идеализм.
   –Пускай идеализм. Баклажанов обрадовался, расхохотался, указывая на нее пальцем, присел.
   –Ага!
   –Что?
   –Значит, ты идеалистка? Да?
   –Почему?
   –Ты сама сказала! Ищешь чего-то большего, потустороннего? Говори, ищешь? Или не ищешь? Ищешь или не ищешь?
   –Ищу!
   –Нашла?
   –Нашла!
   –Ого! Ага! Ха-ха!.. Ладно, прощаю... Значит, книжек нет?
   –Нет.
   –Библиотечка!
   –Какая есть.
   –Формуляр оставьте на память.
   Он уходит напевая».
   В этой их первой встрече-диалоге вся наша героиня. Автор не называет даже ее имени. Она – идеалистка (тоже один из стереотипов общественного мнения о профессии библиотекаря). Далее героиня пересказывает еще несколько диалогов с этим читателем и с его сыном, ставшим тоже читателем ее библиотеки. Действительно убеждаешься, что ни возраст, ни жизненные невзгоды не изменили ее романтического восприятия мира.

   Калашникова, В. Ностальгия // Звезда. – 1998. – № 9. – с. 33-104.
   Действие в повести происходит в наши дни. Ее героиня Полина, по профессии библиотекарь, «говорит по-английски и по-французски ... у нее собран большой материал (для своей диссертации – Б.С.),надо только в немецких архивах немного порыться....».
   «Кстати, именно вчера ночью Полине приснился вещий сон... Ее дом объят пожаром, стебли пламени уже поднимаются снизу, из подвала, огонь ярится на кухне, в коридоре, и она не может вырваться. Ну что же, узнаю тебя, жизнь, принимаю, и приветствую звоном щита. В библиотеку назад не примут, хотя можно податься в другую, попроще, и общаться уже не с академиками...». Она умная, решительная современная женщина (тип нового русского библиотекаря) и, что очень важно, весьма начитанная – «всю жизнь только и делала, что книги читала». В то же время ее ужасает окружающая бездуховность, наркомания, проституция: «... при коммунистах... порядок был... телевизор можно было смотреть. А сейчас у нас показывают сексфильмы... спрашивается, откуда к нам пришла эта гадость?». Разочарованная действительностью, Полина уезжает в Германию, к своему жениху. Однако и там она не находит успокоения: немецкий мужчина слишком расчетлив, там тоже проститутки и наркоманы... Конец истории трагичен. Полина гибнет в автокатастрофе.
   Эта повесть символична. В ней, в одной из первых в российской современной литературе, образ библиотекаря наделяется высоким интеллектуальным потенциалом, способным на равных общаться с цветом нации (в данном случае – академиками).

   Толстая, Т. Выбор России
   Толстая, Н.Н. Толстая, Т.Н.
   Двое: разное. – М.: Подкова, 2001. – 480 с.
   «Светлана работала библиографом в центральной библиотеке, сидела в углу за столиком. До этого три года оттрубила в новых поступлениях. Дальнозоркий взгляд читателя, оторвавшегося от ученых записок, блуждая по стеллажам, натыкался на Светлану, но не задерживался на ней. Худенькая, бесцветная, незамужняя». Да, к сожалению, нет ничего более вечного, чем общественные стереотипы.
   Но здесь же нам демонстрируется совершенно другой психотип нашей профессии: активист, борец за собственное место под солнцем, что не типично для женщины. Да-да, на сцене появляется библиотекарь – мужчина. Знакомьтесь – зав. МБА Долинский, «баллотируется в местное самоуправление...»
Из брошюрки с жизненописанием кандидата:
   «Долинский Юрий Зиновьевич
   Родился в 1953 году. Заочно окончив Герценовский институт, связал свою судьбу с межбиблиотечным обменом. Свободное время отдает литературному творчеству. Один из авторов поэтического сборника «Краски Предальпья». Разведен. Воспитывает сыновей – близнецов.
   Девиз Юрия Зиновьевича:
   меньше слов, больше дела,
   вернуть району книгоношу,
   do ut des (Даю (тебе), чтобы (ты) дал (мне). (лат)».
   Коллеги, поздравляю: «на участке (избирательном – Б.С.)Долинский прошел... правда, с минимальным перевесом».

   Улицкая, Л. Сонечка // Новый мир. – 1992. – №7. – с. 61-89.
    О повести «Сонечка» впервые я прочитала в одном из наших профессиональных изданий. Автор статьи писала: «Одна из любимых моих героинь все время вскрикивала: «Я – Чайка! Я – Чайка!», а я – Сонечка. Библитотекарша я». И далее: «Сонечка» – это гимн нашей профессии, гимн в прозе, который надо читать стоя. «Сонечка» – наша честь и слава. «Сонечка» – это главная и любимая наша мысль о библиотекаре».
Чтение этой повести вызвало у меня двоякое ощущение. Действительно, Людмила Улицкая вывела яркий, удивительно самозабвенный характер библиотекарши Сонечки: «Целых двадцать лет, с семи до двадцати семи, Сонечка читала почти без перерыва. Она впадала в чтение как в обморок, оканчивавшийся с последней страницей книги. ... Был у нее незаурядный читательский талант, а может, и своего рода гениальность. Отзывчивость ее к печатному слову была столь велика, что вымышленные герои стояли в одном ряду с живыми, близкими людьми...Что это было – полное непонимание игры, заложенной в любом художестве, отсутствие воображения, приводящее к разрушению границы между вымышленным и реальным, или, напротив, столь самозабвенный уход в область фантастического, что все, остающееся вне его пределов, теряло смысл и содержание?...»
   Достаточно неприглядная внешность нашей героини: «...нос ее был действительно грушевидно-расплывчатым, а сама Сонечка, долговязая, широкоплечая, с сухими ногами и отсиделым тощим задом, имела лишь одну стать – большую бабью грудь, рано отросшую да как-то не к месту приставленную к худому телу...» (почему женщина библиотекарь в художественной литературе, да и в кинематографе всегда, мягко говоря, несимпатична?) – предопределила ее работу в библиотеке. Абсолютно равнодушная к естественным радостям жизни, осталась бы наша Сонечка до конца дней «в состоянии непрестанного чтения ... в подвальном хранилище старой библиотеки», если бы не война и последовавшая эвакуация в Свердловск. Здесь в библиотеке обратил на нее внимание, на глубину ее глаз, пожилой читатель, бывший художник, прошедший пять лет сталинских лагерей. Последовало молниеносное предложение и столь же скорое, неожиданное для нее самой, согласие с ее стороны.
   Всю себя отдала Сонечка семье: мужу, вскоре появившейся дочери, устройству дома: «Все у Сонечки изменилось так полно и глубоко, как будто прежняя жизнь отвернулась и увела с собой все книжное...». Одним словом «за годы своего замужества сама Сонечка превратилась из возвышенной девицы в довольно практичную хозяйку... она быстро и некрасиво старилась... но горечь старения не отравляла Сонечке жизнь, как это случается с гордыми девицами: незыблемое старшинство мужа оставляло у нее непреходящее ощущение собственной неувядающей молодости....».
Благодаря Сонечке, ее неусыпному вниманию и заботе талант мужа как художника расцвел, и свершилось, казалось, несбыточное: бывший лагерник стал членом Союза художников, получив в качестве подтверждения его заслуг квартиру и художественную мастерскую в Москве. Одновременно с общественным признанием мужа росла и дочь, превратившись в долговязого, неуклюжего подростка, которого в жизни больше всего интересовали, как сейчас выражаются, гендерные отношения (отношения между полами).
   Дочка Танечка, познакомившись однажды с сиротой, полькой, чьи родители-коммунисты перебрались в советскую Россию от фашистского нашествия, привела подругу жить к себе домой. «Ее присутствие было приятно Соне и ласкало тайную гордость – приютить сироту, это было доброе дело и приятным исполнением долга». Одним словом, подружка дочери стала членом семьи, вторым ребенком.
   Думаю, что случилось дальше, все уже поняли. Любимый муж влюбился в молоденькую беленькую польку, не собираясь при этом бросать «старую» жену. Как же поступила Сонечка? В духе лучших традиций смиренности героинь Ф. Достоевского она не просто молчаливо переживает ситуацию, а даже испытывает радость за мужа, отмечая его помолодевшую фигуру и всплеск творческой активности. После внезапной его смерти Сонечка опять забирает эту девочку к себе домой, относясь к ней как к дочери.
   Не стану навязывать свое мнение по поводу характера главной героини, но уверена, что не каждая из нас, библиотекарей, согласится считать Сонечку идеальным образцом нашей профессии.
   Объем журнальной статьи не позволяет продемонстрировать все примеры образа библиотекаря, которые я смогла обнаружить в художественной литературе. Поэтому постаралась отобрать наиболее типичные. Думаю, что особо радоваться нет причины. Имидж, репутация нашей профессии в обществе достаточно блеклые (другого определения не находится). В этом несомненно есть и наша вина, пора наконец сделать библиотеку открытой, «прозрачной» для населения, власти; настало время для библиотекарей изменить самих себя, свое профессиональное, или, даже шире – общественное сознание. Давайте гордиться собой, своей работой, и тогда, я уверена, появятся другие литературные характеры, которые могут стать образцом для подражания.
   В заключение предлагаю продолжить разработку темы, но уже воспользовавшись примерами из статей, интервью, аналитических обзоров, опубликованных в периодических изданиях. Для «затравки» предлагаю абзац из статьи А. Фенько. Проверка на прочность (Власть. – 2002. – № 14. – С. 58-61):
   «... Страсть к игре (азартной, на грани патологии – Б.С.) связывают, например, с склонностью к риску или потребностью в острых ощущениях. Социологические исследования показывают, что в азартные игры чаще всего играют люди двух типов. Большая их часть имеет очень спокойные и даже скучные профессии (бухгалтер, библиотекарь, ветеринар), а остальные заняты профессиональной деятельностью, связанной с высоким риском (полицейские, биржевые маклеры, хирурги). Первые это делают из-за нехватки острых ощущений в повседневной жизни, а у вторых склонность к риску является устойчивой чертой характера».
   Как говорится, без комментариев.

Источник

1 комментарий: